Мир номер один. Реальность. Писатель, известный в узких кругах
— Ты ж у нас вроде писатель? И даже вроде известный?
— Известный… в узких кругах… — пробормотал я.
— Ладно. Прости, что побеспокоил. Я так понял, это тебе не нужно…
На самом деле мне ЭТО было нужно. По многим причинам сразу. Однако я не стал озвучивать ни единой. Потому что, блин, я действительно писатель! И действительно как бы известный! И даже не совсем в узких кругах. Словом, добротный такой писателишка средней руки. Крепко сколоченные детективы, захватывающий сюжет, где в конце добро непременно дает злу полновесного пенделя под его хитрый поджарый зад. В продолжении, кое наступает в оговоренный с издательством срок, также все по плану: очередное лихо с визгом и причитаниями уматывает, улепетывает, удирает, сматывает удочки, а капканы даже подобрать не успевает, поскольку оные уже растоптаны в прах могутными ноженьками добра.
По ходу дела также наступает конец света… э-э-э, пардон! — полный и окончательный хэппи-энд и братание в окопах. Влюбленные воссоединяются, брат спасает брата, сестра прощает козни сестре, подруге или раскаявшейся в конце истории недалекой, но, в сущности, неплохой и душевной мачехе. Дамы рыдают вслух, мужчинам позволительно смахнуть скупую, но искреннюю слезу. Даже меня временно попускает, и я начинаю строить планы — но все это только до следующей книги. Которую надо написать кровь из носу, потому как очередной шедевр жанра уже поставлен в план. Я сдал синопсис, подписал договор и даже получил аванс — с облегчением раздал первоочередные долги.
В новой книге, разумеется, ничего нового: все тот же душещипательный сюжет с вариациями, однако с неизменным героем, которого я знаю как собственную пятерню. Этот неубиваемый мачо, честно говоря, уже осточертел, словно гиперактивный сосед с перфоратором, живущий за стенкой. С каждой изданной книгой в этом продукте моего воображения остается все меньше человеческого. Мой неубиваемый терминатор, который страница от страницы матереет и закаляется, меняет лишь подруг, автомобили и географию приложения своего терминаторства.
В последний раз, помнится, подсознательно я так сильно желал от него избавиться, что загнал в Зимбабве. Разумеется, измышление моего нездорового разума не умерло от лихорадки, не было убито отравленной стрелой или со вкусом съедено дикарями. Да, трудно придушить собственное детище, даже если оно и чудовищно. Я не мог от него отделаться, поэтому злобно швырнул бумажного героя в самое пекло Африки, — наверное, этому поступку также способствовало необычайно жаркое и сухое лето, совсем меня доконавшее. Я буквально задыхался от зноя в клетушке, обоими окнами выходящей на юг. Старый кондиционер не выдержал перегрузок и накрылся, на новый не было денег — в основном потому, что весной меня, как всегда, потянуло в путешествия и я недальновидно истратил сбережения на страны менее экзотические, чем Зимбабве.
Сейчас я сидел на мели: халтуры, без которой не живет ни один писатель, не подворачивалось, а первые дивиденды за роман начнут капать только через полгода. Состояние полной опустошенности, сопровождающее окончание любой книги — хорошей, плохой, все равно, — уже прошло; я маялся, хотя и по-другому, чем летом, когда разгуливал по жилплощади в одних трусах, ненавидя все, имеющее температуру выше двадцати по Цельсию, и заставляя как злодеев, так и положительных персонажей испытывать невыразимые мучения в дебрях черного континента.
— Подумать-то можно? — недовольно спросил я, потому как тот, что предложил неожиданный и не совсем понятный мне приработок, не желал выдерживать театральных пауз, отодвинул стул и уже собрался уйти. Он был человек действия и жил в реальном и единственном мире, в то время когда меня постоянно носило бог знает где. И даже машины времени для этого не требовалось.
— Думай! Но не слишком долго. Вечером позвони: да, нет.
Я уже знал, что скажу «да». Собственно, я мог бы подарить ему это «да» прямо сейчас, но какой «вроде известный» писатель бросается на свалившуюся с неба синекуру, как перезимовавший карась на червя? Тогда и цена ему, то есть мне, и будет как безмозглому карасю.
Я непременно позвоню, засунув глупую гордость и свое не менее глупое тщеславие в свою же задницу: больше оттого, что у меня не финансовый кризис, но кризис жанра. Мне больше не хочется никакой словесной чепухи; я устал спасать томных красавиц цвета эбенового дерева или же золотоволосых, но непременно с гладкой как атлас кожей — будь прокляты все литературные штампы на свете! — я устал от всего. В том числе и быть «вроде как известным писателем». Меня тошнит от одной мысли снова настрочить детектив. Наверное, я расту… или же просто устал? Скорее последнее, но приятно думать, что я-таки созрел для чего-то большего, чем приключения высокого светловолосого блондина скандинавского типа, атлетически сложенного и к тому же умного, — ну не подражать же мне было Агате Кристи с ее непревзойденным толстячком Пуаро?!
Наверное, все мы периодически устаем от самих себя и желаем несбыточного. Внезапно я очень ясно вижу картинку из собственного недалекого будущего: я в кабинете главного, с предвкушением похвалы, но… У вершителя писательских судеб на лице кислая полуулыбка. «Лева, — говорит он, — с какого перепугу ты это накатал?! Разумеется, — тут же идет он на попятную, но голос его тверд, как сплав стали с титаном, — это написано прекрасно, просто прекрасно, но… тема! Тема! Куда тебя занесло? И к чему нашему издательству эти… простите мой французский, психологические экзерсисы?».
Он очень не хочет меня обидеть, иначе вместо «экзерсисы» непременно охарактеризовал бы прочитанное более близким — «бредни». «Мы не выдвигаем романов на Букер… — главный примирительно похлопывает пухлой ладошкой агатокристиевского Пуаро, — мы работаем на рынок, Левушка! На ры-нок, — раздельно и веско произносит он. — Рынок! У тебя такой прекрасный герой, мы даже подумывали о переиздании с самого первого романа… в твердом переплете! И тут ты приносишь мне ЭТО!»
Первый роман — сплошные высокопарные мертворожденные потуги, это даже не проба пера, а нечто беспомощно-слюнявое, но я благодарен, что меня тогда не отшили, дали возможность попробовать, издали, поддержали… Мне немного стыдно — но только не за ту рукопись, что я принес сейчас! Мне стыдно за роль просителя. Сейчас, когда я действительно принес нечто стоящее!
